Газета "ВПЕРЕД" 22 октября 1994 года. Город Сергиев Посад.

ХРАНИТЕЛЬ НАШЕЙ ПАМЯТИ

"Искусство должно помочь увидеть прекрасное, увидеть жизнь, благородство…"

Художник Николай Барченков.

О художнике говорят его картины. Те, кто видел картины Барченкова, знают, какого масштаба этот художник. Знают, чем он дышит и что он любит. Недавняя его выставка, которой был открыт в прошлом году выставочный зал в Конном дворе, помогла, наконец, узнать Барченкова многим сергиевопосадцам. А это непременно надо было сделать, потому что общение с его искусством - истинное наслаждение. Чтобы в это убедиться, достаточно полистать книгу отзывов с той выставки:

"Сколько света и добра, любви к людям…"

"Спасибо за душевное очарование".

"Вы подарили нам радость и надежду".

"Вы великий и добрый русский мастер".

"Вы - вершина живописи не только в нашем городе".

"Вы нам очень нужны".

Скромность этого человека поражает, Наверное, это тоже признак таланта. "Не надо писать обо мне, пишите лучше о молодых". "О молодых еще успеем, Николай Иванович. Расскажите о себе". Страдальчески косясь на диктофон, Барченков начинает свой рассказ.

- Я прекрасно представляю тот старый Загорск - воспоминания детства самые яркие. Город был интересен тем, что был цветной. Красные башни с белыми пилястрами… Он был запущенный, но красивый.

Вся наша мальчишеская жизнь проходила на рынках. В то время рынок тянулся от парка до Утичьей башни.

Этот дом строил мой дед. Тогда здесь была крестьянская слобода (Барченков живет на Кировке - Ю.С.) Дикая бедность! В домах - стол, лавки, да куча детей. Здесь жили, в основном, кустари. Но игрушка не кормила, это было копеечное дело. Поэтому попутно занимались сельским хозяйством.

Дед был верующий человек. Справляли все церковные праздники. Помню, в Рождество в прихожей ставили стол. В мисочку клали мелочь - ждали славильщиков. Дед садился, я рядом с ним. Они придут, пославят - дед встанет, всем по копеечки разделит. Через какое-то время снова идут, те же, наверное.

Очень я с детства любил лошадей. Однажды дед взял меня на склад, откуда игрушки наших кустарей возили в Москву. И вот передо мной - черные кони с золотыми гривами, много… Вцепился в одного, так и домой с ним пришел.

Как себя помню, - рисовал и лепил коней. И очень мне хотелось вылепить из глины большого коня. Делал две половины, как кустари, а вот никак не мог догадаться, что для ног нужен каркас.

Иногда дед ездил в город, сидел с мужиками в чайной. А я - обратно домой, лошадь дорогу знает. Однажды был пожар, нас завернули, заблудились, я руки отморозил, потом дома отмачивали.

Так что мои картины с Масленицей, с базарами - оттуда, из детства. Одна из них сейчас во Внешторгбанке, на Кузнецком, другая - в нашем посольстве на Кубе. Знакомые там работают, говорят: "Мы к ней охлаждаться ходим".

В 1929 году электричество в дом провели - какое это было событие! А дом был весь деревянный внутри - необшитый, неоклеенный - деревенский дом. У меня на этот сюжет картина есть, в Серпуховском музее. Быт совсем другой был, чем сейчас: ни запоров, ни железных дверей.

…Мы наломали столько дров! Взять то же "Загорское море" несчастное. Какая там была речка - с бочагами, со светлыми карасями. Чистота была идеальная… Луга какие - представить трудно себе.

Помню, как колокол в Лавре сбрасывали. У меня долго хранились эти осколки… Кстати, как-то пришли ко мне с соседних дачных участков с коллективным письмом о том, что, мол, им и мне, художнику, мешает колокольный звон и надо де его запретить. Это ж надо додуматься!

Не раз в нашем разговоре Николай Иванович возвращается к теме реализма в искусстве, как бы продолжая дискуссию со своими оппонентами, считающими, что его творчество несовременно, что это пройденный этап, который надо зачеркнуть, и искать что-то другое. "Что искать? - удивляется Барченков.- Все уже найдено - природа, человек, красота. Искусство должно отображать красоту, помочь увидеть жизнь, благородство… Может, сегодня родился мальчишка с таким же даром. Он будет видеть по-другому, он родился в другое время, но если он честный, он опять таки повернется к красоте".

Наши старые загорские художники - Владимир Иванович Соколов, Виктор Федорович Мей…Мы благоговели перед ними! Мальчишками бегали смотреть, как гуляет художник. У Мея панама была, трубка, белая собачка при нём. "Художник гуляет!" Учителя нам рассказывали, как раньше к художникам относились. Работает он на пленере, люди любопытствовать начинают, - так городовой подойдет: "Не мешайте господину художнику". Трудно передать, как важно для художника внимание. Каждый из них ждет признания, доброго слова.

А вот вам другой привет. Пишу Лавру. Идет мужик, хмурый, злой. Слышу, бурчит: "А! Пятьдесят лет рисует Лавру и не может нарисовать" (смеётся).

Помню, как Королёв - врач, основатель земской больницы ходил весной смотреть проталины и слушать жаворонка! Врач идёт слушать жаворонка! Это была настоящая интеллигенция.

В 1937 году (я был уже студентом художественного училища) в Третьяковке проходила выставка Левитана. На конференцию, ей посвященную, должен был приехать Нестеров. Мы, конечно, дежурили внизу - как же, живой Нестеров! И вот он входит, как из другого века: сюртук, брюки в полоску, каблуки. Такой сердитый, суровый. Топ-топ-топ по лесенке. Сел в президиум. Доклад продолжался. Посидел - посидел, вдруг встаёт и уходит - что-то ему не понравилось. И уехал, сердитый.

Интересно было видеть живых Кончаловского, Бакшеева, Беляницкого-Бируля, Гересимова. А Грабарь! Ну что вы…Это же величина!

Но это всё было потом…А когда я кончил семилетку, никто не мог мне сказать, где находится художественное училище, как туда поступить. И я, мальчишка, ездил и искал. Нашёл, но опоздал, приём уже был закончен. И я устроился в 1934 году в ФЗУ завода "Геофизик" в Сокольниках. А надо сказать, я дерево очень любил, а тут - скрежет железа, стружка металлическая - кошмар. Переживал страшно. И вот там я потерял правую руку. Было мне 16 лет.

В больнице меня положили с одним парнем без ног (машинист он был). Чтоб, значит, я видел, что и хуже бывает. Его убедили, что протезы его спасут, и когда он не смог на них встать, - как он плакал!

А я своей руки стеснялся страшно, прятал её. Но за год успел переучиться рисовать с правой на левую - и поступил!

Скрывал, что я с одной рукой, не все и знали-то. Да и кто знал, эту тему никогда не затрагивали. Я был на равных!

Окончил я училище 1905 года с отличием, был отмечен. А в то время Грабарь, Герасимов и другие большие художники ездили по училищам, смотрели этюды, рисунки и отбирали лучших. Попал и я в число восьми, отобранных в Суриковский институт.

Вскоре началась война. Что делать? Пошёл в мастерские - маскировочные сети раскрашивать. Переживал очень, что на фронт не гожусь.

А потом вернулся я в Загорск, и вот тут почувствовал себя человеком. Спасла меня работа. Писал рекламу в кинотеатре, потом в парке. То для исполкома что-нибудь нужно, то для редакции... Я почувствовал, что я нужен. Ну и, конечно писал. У меня не мало тех, военного времени, этюдов сохранилось. Танки, надолбы - всё это было в нашем городе.

В сорок втором встретился я с Николаем Беляевым на Кузнецком - он в шинели, обросший и то же безруки. На меня это большое впечатление произвело - ведь он был заметный такой парень. "Пишу, - говорит, - портреты предков". Тогда как раз начали вспоминать Дмитрия Донского, Александра Невского…

Ну, а в 1943 году мы организовали свою выставку в Лавре. Собрали "стариков"- Гороховы, Рассказов, Мей, братья Соколовы. Здесь уже до нас были хорошие художники.

А на нашу долю выпало их объединить.

В сорок пятом для художников началась работёнка в Лавре, конечно, по-тихому, под запретом. Меня то же приглашали, но не смог - дело специфическое, нельзя за него любому браться.

Восстановили Товарищество загорских художников. В этом нам помогла Академия художеств. Когда она возвращалась из эвакуации в Ленинград, её задержали в Загорске. И семь месяцев академия была здесь, в Лавре - и аспирантура, и студенты. Тогда здесь остались Лактионов, Стоянов, Трофимов, Митин. Это была большая школа для нас.

Свою знаменитую картину "Письмо с фронта" Александр Лактионов ведь писал у нас, в "стене". А меня приглашал солдата позировать. Но я отказался - стоять умрешь. Прекрасный был человек. На Петра Великого был похож. В 1945 году он венчался в Ильинской церкви. Бедность такая была! Так вот, помню, стоит он на базаре, выше всех на голову, ботиночки продаёт. Это уж потом он Сталинскую премию получил, квартиру в Москве.

В 1946 году познакомился с Людмилой. Это было как раз в первый пасхальный звон. Жена для меня - всё. Я бы вообще всех жён художников, кто прожил с ними больше 25 лет, обязательно бы награждал. Это очень трудно, быть женой художника… Знаете, про нас соседи говорили: я мол, картины рисую, а жена раскрашивает. Как кустари, в общем.

Как-то приезжает на нашу улицу машина с иностранным флажком. Доехала только до 1-й больнице, дальше по улице - озёра, распутица как раз. Переводчица за мной пришла. "Они,- говорят,- открыли в вас талант". Ну я - то знаю, как в таких случаях разговаривать с иностранцами. "Я - говорю,- давно открыт". (А я уж к тому времени действительно был членом Союза художников.) Дома у нас убрано к Пасхе, мама сидит у самовара. Иностранцы эти прямо обалдели. Думали, наверное, что в России, кроме красного флага, ничего не сохранилось. В общем, взяли они у меня несколько работ, и на следующий день я на эти деньги купил воз сена. Потом у меня из-за этой встречи были неприятности - общение с иностранцами тогда не приветствовалось, мягко говоря.

Мы сидим в мастерской Николая Ивановича у него дома. Дощатый некрашеный пол весь усыпан точками-каплями упавшей с кисти краски. По одним этим следам ясно. Как много картин написано Барченковым. На мольберте стоит вариант его знаменитого "Базара" - в работе, хоть и тяжело теперь художнику писать такие сложные картины.

"Базар", свою самую большую картину, я начал в 1947 году. Делал эскизы. Но их забраковали - армяки, лошади, кому, мол, это нужно, пройденный этап. Но постепенно материал набирался, и к какому-то юбилею я написал картину на свой страх и риск. Она имела успех. В 1978 году нашёл её в запасниках Художественного фонда, в сыром помещении. Удалось вернуть её в Загорск, теперь она в Конном дворе. А могла бы пропасть.

У нас такой город, столько художников. И негде посмотреть, например, картины Ивана Сандырева, Бориса Крылова, Леонида Кузовкина и других. Всё хранится под спудом. Нужна картинная галерея, постоянная экспозиция, а не просто выставки. Для художника главное, чтобы его работы не пылились у стены, нашли своё место.

При нём сменилось около тридцати начальников организации загорских художников. Были и такие, кто видел в своих подопечных чуть ли не идеологических противников: " Страна строит социализм, а вы какие-то хибары рисуете". Разумеется, в тех случаях речи не могло идти, чтобы художник в своём творчестве был совершенно свободен. Но даже в так называемых производственных пейзажах с колхозными стадами и птицеводческими фермами Барыченков умудрился сохранить своё трепетное отношение к окружающей природе, жизни. Искренность художника видит и зритель - картины художника лишены фальши. Как-то его выставка была устроена в забытом Богом и людьми Константиновском сельском клубе, так заведующая клубом потом говорила с придыханием: "Вы знаете, рядом с вашими картинами не курили!"

Вроде бы грех жаловаться Барченкову: он признан и в России,(народный художник всё же), известен за границей. Имел персональные выставки в Канаде и Японии. Участник многих всесоюзных и всероссийских выставок. Его картины есть во многих музеях и частных коллекциях. А вот ни одной государственной награды, видно, не заслужил. Не выпущено ни персонального альбома, ни монографии, ни даже набора открыток, которыми ещё лет пять назад были завалены все наши книжные магазины. Что делать - не обладает Николай Иванович пробивной силой, не умеет ловчить. Знай себе, пишет картины. Говорит, когда обсуждали возможность присуждения ему звания "Заслуженный деятель искусств РСФСР", кто-то из начальников сказал: "Ну какой он деятель? Он - художник". И дали Барченкову "народного".

Может быть, появятся у нас меценаты, желающие не только себя прославить, но и талантам помочь…

Мы ещё будем годиться, что жили в одно время с этим человеком. Его светлые и такие узнаваемые пейзажи старого города, его великолепные натюрморты, его этюды канувших в вечность уголков Сергиева Посада останутся с нами навсегда, останутся его и нашей памятью.

Юрий Степанов.